Евгений Москвин - Падение [Сюрреалистический роман]

Первая квартира, в которую я решил отнести приготовленное мною лакомство, располагалась на втором этаже. Это была та самая квартира, в которой жила ненавистная мне черная кошка. Я оставил блюдце с отравой у двери, позвонил и тотчас же спустился по лестнице на первый этаж. Меня ни в коем случае не должны были видеть.

Вечером того же дня я услышал знакомые голоса, доносившиеся с улицы. Это были все те же старухи. Одна из них, хозяйка черной кошки, все причитала и готова была разрыдаться — ее питомца не стало пару часов назад.

— Ох ты, Господи. До чего–то хоройшия кошка было–то… Господи! Скоро, чую, и сама Богу душу отдам.

— Ну успокойся, успокойся, Алексеиха! Хватит!

Я лежал в сумраке комнаты и не двигался, внимательно прислушиваясь. Старуха не сказала ни слова про еду, оставленную под дверью. Стало быть, у нее не зародилось никаких подозрений. Между тем, она была уверена, что ее кошка чем–то отравилась.

Я хорошо знал, в каких квартирах моего подъезда обитали кошки. У Павла Степановича Олейника, пятидесятилетнего мужчины, жившего на пятом этаже, их было целых три. На следующий день я подложил отраву под его дверь и тоже позвонил.

Спускаясь по лестнице, я встретил старика Агафонова, того самого в грязных теннисных туфлях. Он остановился и как всегда ухмыльнулся.

— Здрасте, молодой человек!

— Здравствуйте.

— Откуда эта вы?

Я уже прошел мимо него и обернулся. (В этот момент услышал, что входная дверь в квартиру Олейника отворилась. Сейчас хозяин посмотрит на блюдце и подумает, что очередная благодушная соседка принесла «какую–то вкуснятину» его пушистым питомцам).

— Проведал одного знакомого, — ответил я и сухо прибавил, — вы его не знаете.

— Когда зайдете?

— Быть может, на следующей неделе.

— Хорошо, жду.

«Да что ты ко мне прицепился? Старая мразь!» — в какой–то момент мне показалось, что лицо мое сейчас не выдержит и исказится гримасой ненависти.

Я вернулся в свою квартиру, чувствуя, что в груди моей все клокочет. Нет, мне явно следует избегать этого старика — он нарушает мое душевное равновесие.

Вечером я отнес отраву еще в три квартиры, а затем вернулся домой и принялся вскрывать сдохшего рыжего кота. Необходимо было завершить исследование как можно скорее — от него уже исходило зловоние.

На следующий день я услышал под своими окнами еще один разговор. В этот раз старух было уже пять.

— Просто наваждение какой–то!

— Ты об чем?

— У Олейника вчера все три кошки сдохли!

— Не может быть!

— Я ж тебе говорю, Алексеиха! И исче в двух али трех квартирах!

— У кого?

— Да я почем знаю? Не могу же я всего знать?

— Не к добру все это. Сначала у меня, теперь еще и у других, — это снова причитала Алексеиха.

— Жуть какая!

— Да уж! Но Олейник занял твердую позицию: иво кошек кто–то отравил.

— Как так?

— Да вот так! Вот так и все!

— И кто такое сотворил?

— Да я почем знаю?

— А он–то знает?

— Ничего он не знает. Откуда ему знать? Говорит, кто–то принес ему еду для кошек и поставил под дверь.

— И мне приносили!

— Да ты что, Алексеиха?

— Точно те говорю! Ох ты, Господи! Кто–то животных травит. Мучит их, безбожник! Что ж это такое делаитса!

Я понял, что о мертвых кошках говорит уже весь подъезд. Более всего меня волновали подозрения по поводу отравителя.

I

Я решил на некоторое время оставить домашних кошек в покое и убивать бродячих. Расправы над ними я устраивал по ночам, так как боялся, что меня могут увидеть.

Интересно, подозревал ли меня кто–нибудь? Возможно. Я вел затворническую жизнь и ни с кем не общался. Такое поведение всегда вызывает неприязнь. С другой стороны, любые подозрения следовало снабдить доказательствами. О том, чтобы подобного не произошло, я и заботился.

Бродячих кошек я убивал не сразу. Я стремился причинить им как можно больше мучений, хотел, чтобы они, страдая, хотя бы несколько дней оставались живы. Я перестал смачивать фольгу кислотой. Животных рвало, они орали что есть мочи, разрывая своими криками ночную темноту. Соседи, порой, просыпались и удивленно высовывали из окон свои уродливые круглые головы, чертыхались, но ни у кого так и не хватило смелости спуститься вниз и посмотреть, в чем дело. А на третий день было уже поздно — рано утром местный дворник обнаружил в окрестностях двора около двадцати кошачьих трупов. Все это, разумеется, были мои проделки — я решил больше не мучить голодных животных и снова подлил в корм кислоту, чтобы они, наконец, упокоились с миром и познали совершенное счастье.

II

Успокоился и я. Уже к вечеру я почувствовал к этой «войне с кошками» глубокое равнодушие. Я твердо решил на следующий же день начать писать мой философский труд.

А вот весь дом бесновался. Да–да, именно весь дом, а не только мой подъезд. Все–таки массовая смерть бродячих кошек возымела свой эффект — как ни как это было событие и, притом, весьма странное, учитывая то, что в существовании некоего таинственного отравителя уже мало кто сомневался.

Часы показывали 22:08, когда в мою квартиру позвонили. Подойдя к входной двери, я осведомился, кто это.

— Владимир Иванович.

— Кто?

— Агафонов.

— Что вам нужно?

— Пришел поговорить с вами.

Проклиная его каждой своей мыслью, я отворил дверь, но не стал его впускать.

— Я сейчас занят, мы не могли бы отложить разговор на потом?

Я заметил, что старик на этот раз уже не улыбается, а внимательно изучает меня. Должно быть его удивило, что и теперь я был в верхней одежде, (я редко снимал свой плащ; даже тогда, когда находился в квартире).

— Я толька на минутку.

— Ну хорошо, говорите, однако я не могу пригласить вас к себе.

— Эта ничего… я хотел спросить, слышали ли вы об этом наваждении?

— О кошках?

— Да.

— Слышал. У меня окно выходит прямо во двор — я поневоле слышу все, о чем говорят.

Он раскрыл рот.

— Ах вот как? Отлична, значит, мне не надо ни во что вас посвящать.

— Да. Это все?

— Нет, я хотел спросить, у вас есть кошки?

— Конечно нет!

— А-а, — протянул он, тараща на меня свои омерзительные глаза, — а та я хотел предупредить вас, чтобы вы были как можно осторожнее. Кошек кто–та травит, причем самым безжалостным и чудовищным образом.

— Да вы что! Какой ужас!

— Этова вы не слышали?

— Нет, — я выдержал паузу, — и есть подозрения, кто бы это мог быть?

— Пока чта нет.

— Жаль.

Я попросил его дать мне знать, когда еще что–нибудь выяснится, попрощался и захлопнул дверь.

III

Убийство — это хорошо. Убийство, будь то человека, животного или насекомого — это благо, ибо оно обращает живое существо в совершенство предмета. Я отдал бы все за то, чтобы в моих руках оказалось мощное атомное оружие. Однако только дураки мечтают о том, чего никогда не обретут. Я не могу собственноручно убить всех. Зато я в состоянии создать философское учение, которое найдет своих приверженцев. Мои сторонники помогут мне убедить людей, что все они должны умереть. Как же это сделать? Я намерен умерщвлять человечество постепенно. Сначала необходимо возвысить людей до уровня животных, а потом уже убить. Надо заставить их ходить на четвереньках, пить дождевую воду из лужи и т. д. И лишь когда, наконец, они привыкнут к своему новому положению — только тогда подбросить их еще выше — сделать предметами…

Человек создал театр для того, чтобы увидеть со стороны свое ничтожное бытие, проникнутое лишь самодовлеющими любовными страданиями и поверхностным высмеиванием того, чего, по мнению общества, не должно быть. Цель — исправить собственные ошибки, достигнуть некоего счастья, которое непостоянно и не может существовать в конкретных жизненных рамках. В результате человек сидит и созерцает, как по сцене передвигаются нелепые ничтожества, подобные ему самому, и со слезами на глазах лепечет, что перед ним шедевр драматического искусства.

Сейчас я в партере. Мой отсутствующий взгляд устремлен на сцену, где возятся фанатичные марионетки постановщика; я уже не различаю мужских и женских персонажей, ибо для меня они — единое мерзкое биополе замкнутых страстей.

Какая–то отвратительная старуха, сидящая справа от меня, вытирает слезы. Мне хочется взять ее за плечи и как следует встряхнуть, так, чтобы у нее наступило размягчение мозговых тканей. Быть может, тогда ее голова обретет мыслительные способности предметов, которые заменят человеческие.

Передо мной море затененных квадратных спинок кресел, из–за которых торчат волосатые шары голов, вертящиеся на упругих мышцах шей. Я знаю наверняка, что у кого–то из этих представителей человеческого рода слишком большой нос, у кого–то чересчур близко посажены глаза, у иного — неправильный прикус, и этот дефект непонятно зачем старается вылечить какой–нибудь никчемный стоматолог… Я скажу, чем вы все друг от друга отличаетесь… Ничем. Жалкие людишки, неспособные совладать с амбициями, захлестывающими вас практически каждую минуту.